На этом участке конструкция Госпиталя напоминала порцию спагетти — прямых, изогнутых и неописуемо скрученных спагетти. Так, например, каждый коридор с атмосферой земного типа сверху, снизу и с обеих сторон через определенные интервалы пересекали другие коридоры с иной атмосферой, давлением и температурой, как правило, смертельными для человека. Это было сделано затем, чтобы в случае срочной необходимости врач мог добраться до любого пациента в наикратчайшее время — мерять Госпиталь из конца в конец в заранее надетом защитном скафандре было и неудобно, и долго. Решили, что разумнее облачаться в соответствующий тип скафандра прямо у входа в палату каждого пациента, как это только что проделал Конвей.

По дороге к своим холоднокровным пациентам Конвей сообразил, что может срезать часть пути, если двинется заполненным водой коридором, ведущим в операционную чалдеров, выйдет через люк в хлорное отделение, поднимется на два этажа и окажется в метановой палате. Такой маршрут позволял еще хоть немного побыть в теплой воде, а Конвея явно знобило.

В хлорном отделении мимо Конвея на своих колючих, мембрановидных отростках с шорохом прополз выздоравливающий ПВСЖ, и Конвею вдруг отчаянно захотелось заговорить с ним — о чем угодно. Но он заставил себя пройти мимо.

Защитный скафандр для пребывания в метановой палате существ типа ДБДГ, вроде Конвея, был чем-то вроде этакого небольшого самодвижущегося танка. Изнутри в нем были установлены обогреватели, чтобы врач не замерз до смерти, а снаружи — охладители, чтобы излучаемым теплом не изжарить бедных пациентов; ведь для них даже ничтожнейшие дозы радиации или хотя бы светового излучения были смертельными. Конвей, например, понятия не имел, по какому принципу действует сканирующее устройство, которым он пользовался для обследования пациентов — это знали разве что помешанные на технике типы с нашивками инженеров, — но он был убежден, что устройство это работает не с помощью инфракрасных лучей — они были слишком горячими для его пациентов.

В процессе работы Конвей добавлял все больше и больше тепла в скафандр, так что в конце концов пот стал катиться с него градом, но ему по-прежнему было очень холодно. Внезапно его охватил страх. Что если он подцепил какую-нибудь болезнь? Снова выбравшись наружу, на свежий воздух, он торопливо поглядел на крохотный циферблат, вшитый в кожу предплечья. Пульс, дыхание, гормональный обмен — все было в норме, если не считать небольших отклонений, вызванных испугом; в крови тоже не было никаких чужеродных тел. Что же все-таки с ним происходит?

Конвей поспешил закончить обход. Он снова ощущал смятение. Если его собственное сознание выкидывает такие шутки, необходимо предпринять соответствующие меры. Видимо, это как-то связано с тельфимнемограммой. О’Мара об этом говорил, но сейчас Конвей никак не мог припомнить, что именно. Так или иначе, он должен немедленно отправиться в секцию мнемограмм. Но теперь это решение почему-то уже не казалось ему таким удачным. Там было холодно и мрачно, а единственным собеседником вполне мог оказаться О’Мара. Конвею же хотелось затеряться в толпе, и чем больше была бы эта толпа, тем лучше. Он вспомнил о столовой неподалеку и свернул к ней. На пересечении коридоров ему попалась на глаза табличка с надписью: “Диетическая столовая, палаты с 52 по 68, существа типа ДБДЛ, ДБЛФ и ФГЛИ”. Тут он вспомнил, что страшно замерз…

Диетологи были слишком заняты, чтобы обращать внимание на посетителя. Конвей приглядел хорошо раскалившуюся плиту и улегся на нее, с наслаждением окунувшись в поток ультрафиолетовой антисептической радиации, омывавшей это импровизированное ложе, и совершенно игнорируя запах горелой ткани, издаваемой его легким костюмом. Теперь ему стало теплее, чуточку теплее, но страшное ощущение полнейшего и глубочайшего одиночества по-прежнему не покидало его. Такой одинокий, никем не любимый, никому не нужный… О, лучше бы ему совсем не появляться на свет…

Когда несколько минут спустя, наспех натянув тепловой скафандр какого-то диетолога, к нему подбежал один из встреченных им в коридоре Мониторов, которые заинтересовались его странным поведением, он увидел, что по лицу Конвея стекают крупные тяжелые слезы…

— Вы очень везучий и очень глупый юнец, — произнес чей-то хорошо знакомый голос.

Приоткрыв глаза, Конвей обнаружил, что лежит в кресле для стирания мнемограмм, а над ним склонились О’Мара и еще какой-то Монитор. Спина у Конвея напоминала слегка недожаренный бифштекс, а тело жгло как от сильного солнечного ожога. Гневно глядя на Конвея, О’Мара снова заговорил:

— Везучий, потому что не обожглись всерьез и не ослепли, а глупый — ибо забыли сообщить мне существеннейшую деталь: что впервые в жизни работаете с мнемограммой…

Эти слова О’Мара произнес чуть виноватым тоном и пояснил, что, скажи ему Конвей об этом, он, О’Мара, подверг бы Конвея гипнообработке, которая позволила бы доктору отличать свои собственные желания от потребностей тельфиан, совладельцев его мозга. О’Мара лишь тогда сообразил, что Конвей в этом деле новичок, когда заполнял его карточку с отпечатками пальцев, и будь он проклят, если ему скажут, что в таком гигантском заведении можно запомнить, кто здесь новичок и кто нет. Но в любом случае, если б Конвей побольше думал о своей работе и поменьше о том, что получает программу от ненавистного Монитора, ничего подобного бы не случилось.

Конвей, как ядовито продолжал О’Мара, оказался самоуверенным фанатиком и даже не пытался скрыть, что чувствует себя оскверненным, если к нему прикасается такой невежа, как Монитор. У него, у О’Мары, просто не укладывается в голове, как может придерживаться подобных взглядов человек, у которого достаточно ума, чтобы получить назначение в этот Госпиталь.

Конвей чувствовал, что лицо у него пылает. Как глупо было с его стороны не сказать психологу, что он новичок! О’Маре ничего не стоило обвинить его теперь в пренебрежении личной безопасностью — а в таком многовидовом госпитале это приравнивалось к беспечности по отношению к пациенту, — и тогда Конвея вышвырнут вон.